Заместитель председателя Меджлиса крымскотатарского народа АХТЕМ ЧИЙГОЗ, которого оккупационная “власть” полуострова приговорила к восьми годам колонии строгого режима по политическому делу, даже находясь за решеткой, не позволял себе не интересоваться новостями об Украине, и в частности о Крыме.

В интервью после своего освобождения крымскотатарский лидер рассказал о настоящей независимости Украины, встрече с представителем Госдепа США по Украине Куртом Волкером, а также о том, почему Россия развязала войну на Донбассе, кто позволил Владимиру Путину стать новым диктатором, угрожающим всему миру, почему нельзя медлить с вопросом возвращения Крыма и как Украина должна помочь Европе.

– Что изменилось в вашей жизни после освобождения?

– Когда я прибыл в Украину, в Киев, я уже чувствовал, что всем сердцем я все равно остался там [в Крыму]. Поэтому я сразу сказал, что это не освобождение, а вызволение, прекрасное украинское слово. Я сейчас убежден, что это еще один этап моей работы, моей борьбы, которая связана с той свободой, которую должно получить мое государство, восстановив свои территориальные границы. Моему народу и украинцам, живущим сейчас в Крыму, гораздо тяжелее. Без них у нас свободы не будет. В этом каждый должен отдавать себе отчет.

– Вы не предполагали такого развития событий, что президент Турции Реджеп Тайип Эрдоган договорится с президентом России Владимиром Путиным – и вас освободят?

– Откровенно скажу: надежда всегда существует. Она помогает как-то себя направлять, когда живешь в изоляции. Но все время находясь с этой мыслью – в тюрьме не выживешь. Поэтому я по мере своих возможностей – через жену, адвоката и с помощью 36-ти российских каналов – имел некую картину того, что происходит в стране. Мне много предложений по условиям моего освобождения поступало за все годы сидения (Ахтем Чийгоз был задержан в оккупированном Крыму в январе 2015 года, – “Апостроф”). Все они были очень гнусные, мерзостные, поэтому я даже эмоции не выражал, просто отказывался.

– Вас просили писать Путину прошение о помиловании или не только?

– Не только. Были разные подходики. У них ничего не меняется. По меркам тюрьмы я считаюсь старым, поэтому били на такие слабые места: когда мать еще была жива – родители старые, дети несовершеннолетние, внуки. Это у них такие методы. Для меня это все было очень больно, но не настолько, чтобы потерять достоинство, честь. Если ты не можешь быть примером своим детям, внукам, то каким образом ты как гражданин можешь показывать, что такое быть честным? Это не высокопарные слова. Я принципиально демонстрировал разницу между тем, как они продались и сдались, и тем, как ведут себя большинство граждан Украины, в том числе мои соотечественники, которые сейчас, находясь в ужасных условиях, не теряют честь, достоинство и порядочность.

– Вы сказали, что все это время следили за новостями. Какие новости вас больше всего поразили?

– Естественно, я старался следить за тем, что происходит в Украине, потому что есть война, как бы ее ни называли, каждый день гибнут люди. Это сразу отображается на всем обществе. Это не просто чьи-то дети, чьи-то родители, отцы, братья. Это часть общества, которая каждый день гибнет. И как на это смотрит государство, власть, как на это реагирует общество – это для меня было важно, потому что от этого, я считаю, зависит сила государства. И было очень внутренне приятно чувствовать, что спустя 25 лет это государство обретает истинные черты независимости. Независимость – это же не декларация политиков, не высокопарные слова. Это действия. Я даже через российское телевидение видел, что основные направления, к которым всегда стремилось большинство общества Украины – это евроинтеграция, безвиз, интеграция с НАТО. Через ненависть российских структур – МИДа, правительства, администрации президента – я видел, что они просто в ступоре от того, что Украина – уже часть Европы. Именно из-за этого они войну здесь начали.

По Крыму, конечно, для меня было близко, как государство реагирует. Там, в России, вообще транслируется, мол, “Крым – наш”, какая-то там гавань, какие-то символы, бредовые и непонятные, в которые народ верить не будет, как и не верил ранее в другие скрепы.

Для меня было важно, а есть ли у моего государства четкое понимание того, что происходит, есть ли четкая позиция, четкий план? И если первый год я видел, что и по первому, и по второму вопросам власти, президент ищут оптимальные пути, то сейчас я понимаю, что это стабильно взятые векторы, уже четкие очертания работы видны. Ведь непросто противостоять такому мощному государству, как Россия. Ей не всякое европейское государство уже с налаженной армией сможет противостоять. А Украина, фактически с нуля все создавая за три года, сумела остановить. Да, помогают, поддерживают, все это понятно. Но через смерти она сумела за эти годы нарастить свою мощь и показать, что не даст себя, как ранее в истории, просто брать нахрапом и держать в кабале. Вот это мне гордость давало. Я вам скажу: первые годы в тюрьме как бы с издевкой говорили, что такого государства, как Украина, нет, зачем вам это надо…

– Это сотрудники тюрьмы говорили?

– И сотрудники, и ФСБшники, и опера, и зэки, которых Россия-матушка сажает. При Украине они могли рассчитывать на какую-то справедливость, а здесь просто их пачками сажают – и моих соотечественников тоже.

Так вот, спустя некоторое время уже были откровения такие, что они выражали свое отвращение этой оккупацией. Например, кричат в тюрьме “Слава Украине”, а в ответ идет “Аллаху Акбар”.

– Это было такое приветствие среди крымских татар?

– Это и крымские татары, и украинцы, и другие национальности. Некоторые даже говорили: “Мы паспорта не брали, Ахтем-ага, передайте там”. Это говорили украинцы, русские. А про “референдум” так вообще – из более двух тысяч заключенных, может быть, единицы молчали, а другие говорили, что они не ходили на этот “референдум”. Я не хочу сказать, что все искренне говорили, но это позиция. Может, кто-то каким-то образом поучаствовал, но уже не хочет быть дальше участником этого беспредела. Поэтому они говорят, что не ходили и вообще не воспринимают. Вот так менялось [отношение] постепенно, опять-таки, потому что Украина крепла.

Я понимаю, что кто-то говорит, что если Украина будет благополучной, то [жители Крыма] сами перебегут сюда. Они, может быть, сами и сегодня уже вернулись бы. Но Россия – это не то государство. Сегодняшняя власть в России – не та, которая плевком умоется, если ее не принудить к этому. Надо увеличивать мощь государства [Украины]. Но на первое место ставить патриотизм, воспитание общества. Тогда Европа поможет. И тогда обязательно мы вернем Крым.

– Вы сказали, что замечаете наличие у власти понимания, как возвращать Крым. Но 6 октября в Украине проголосовали в первом чтении за законопроект об оккупированных территориях Донбасса. Тогда нардеп и председатель Меджлиса крымскотатарского народа Рефат Чубаров общался с президентом, чтобы в этот законопроект включили упоминание о Крыме. И с этим предложением согласились. Но недавно в БПП была озвучена противоположная позиция: Крыма в этом законопроекте не будет. Как вы считаете, это правильный подход или государство, точнее власть, пытается буксовать в вопросе Крыма?

– Вы очень правильно подметили, государство и власть хотелось бы отождествлять. Но иногда некоторые институты, в частности Верховная Рада, – такие, какие есть. И это – ответственность народа. И если все это с таким трудом происходит, то это народ, значит, был не совсем готов (хотя лучше, конечно, чем раньше) в таких реалиях осознанно подойти к выбору.

Я имел в виду, в первую очередь, стабильную позицию президента. Как только еще “нормандский формат” начал формироваться, я из тюрьмы передал сюда, что это [вопрос Крыма и Донбасса] недопустимо рассматривать отдельно. Это уловки, спекуляции, которые навязала Россия. Это было очевидно, даже несмотря на то, что я не имел той полноты информации, которой вы владели здесь. Я через адвокатов писал и отправлял сюда, чтобы Мустафа Джемилев и Рефат Чубаров знали мое видение. Я понимал, что европейцы тоже не готовы были в тот период [рассматривать оккупацию Крыма наравне с войной на Донбассе]. Они готовы рассматривать только военные действия, потому что это очевидно.

И вот спустя три года я на встрече с [представителем Госдепа США по Украине] Куртом Волкером сказал то, что я три года назад, когда меня посадили, чувствовал. Я говорил: да, на Донбассе война, каждый день люди гибнут, за какой-то короткий срок погибает большое количество людей. Но в Крыму – не аннексия, там – террор. Аннексия имеет какие-то правовые международные обязательства, там же нет никаких обязательств. Нельзя таким мягким словом обозначать это. Там террор, там каждый день гибнут люди, там рушатся судьбы – не потому, что кто-то куда-то уехал, в разных лагерях оказались, нет – там из-за этой трагедии никто не уверен в завтрашнем дне. Там нет понятия безопасности, там гнетущее давление, которое разрушает физическое состояние человека. Люди от инфарктов умирают, инсультов, от невыносимых трагедий. Моя мать тому пример (мать Ахтема Чийгоза Алие умерла, пока ее сын находился в тюрьме, – “Апостроф”). И таких судеб тысячи. Моя мать умерла – и тогда сконцентрировалось каким-то образом на ней внимание. В то же время в этой же тюрьме у парня в соседней камере отец умер. Общество и власть особенно должны это четко понимать, что там – террор!

Я Волкеру объяснил, что количество жертв будет не меньше, чем на открытой войне, только растянуто во времени. Плюс к этому, здесь же идет массированное выдавливание, то есть террор ведет к тому, что люди, психологически не выдерживая, могут быть выдавлены. Ведь уехавшие в первый год – это импульсивно поступившие так люди, помимо определенной категории людей, которые просто либо в тюрьме сидели бы, либо бы их депортировали. Нужно нашей власти уйти от тех манипуляций, которые нам навязывают и Россия, и некоторые европейские лидеры. Каждый должен понимать, что за этими манипуляциями – тысячи жертв, что на войне, что на оккупированной территории.

– Но именно Волкер затем сказал, что не стоит смешивать Крым и Донбасс.

– Там [на встрече] этого разговора не было. Волкер на наши некоторые жесткие позиции сказал, что Америка и он имеют четкую позицию. И на встрече с российскими представителями он также сразу сказал, что Крым в сторону отодвигаться не будет. Я думаю, что Мустафа-ага, Рефат-ага и мы сейчас будем очень настойчивы в том, чтобы донести, во что выливаются подобного рода спекуляции. Еще раз подчеркиваю: гибнут не просто отдельные граждане, это трагедия. И я думаю, что мы найдем возможность донести непосредственно им – в конце концов, это их [мировых государств] ответственность в том числе.

Очень легко говорить очевидное, что творит Путин. Но кто ему в такое состояние позволил прийти? Не напоминает ли это 40-е годы? Я как-то об этом писал, что, уничтожив одну гидру [Адольфа Гитлера] во имя спасения человечества, породили вторую гидру в лице Иосифа Сталина и позволили ему уничтожать народы, миллионы людей, когда он безнаказанно депортировал и кавказские народы, и нас. То же самое сейчас происходит, очевидной является роль Путина как диктатора, как варвара, который напал и всем везде угрожает. А где Будапештский меморандум, где эти сильные мира сего, которые от имени своих государств давали слово о защите? Это их зона ответственности.

Мы, конечно, будем настаивать на том, что, во-первых, само государство и власть не должны поддаваться этим манипуляциям, как бы кто со стороны ни пытался нас в это втянуть. В первую очередь наше государство несет ответственность за наших граждан там. Во-вторых, я думаю, что обязательно надо создать площадку, на которой непосредственно будет в объективной форме рассматриваться ситуация в Крыму. Вот мы в Крыму никогда не отделяли Донбасс от ситуации в Крыму. Никому в голову не приходило, что решить за счет Донбасса проблему Крыму будет легче. Эти манипуляции непозволительны. Даже оттягивание на какое-то время – это трагедия тысяч людей. В этом надо отдавать себе отчет – в первую очередь политикам.

– То есть вы не поддерживаете такую резкую смену позиции?

– Нет. Я в курсе того, что при принятии этого законопроекта [в первом чтении] давалось слово, что потом будет включен [вопрос Крыма]. Но кто-то там на Западе передумал. Понятно, наверное, у них есть какое-то свое видение. Но основную тяжесть сегодняшнего состояния дел вообще – не только в Европе, не только на востоке, а в мире – несет Украина. Ей принимать решения, ей определять и при определенных условиях все время взаимодействовать с европейскими, с мировыми институтами.

– Вы в начале разговора сказали, что Украина уже начала действительно обретать независимость. Но все же, если раньше мы зависели от России, то сейчас во многом оглядываемся на Запад. Можем ли мы говорить о реальной независимости, если власть так легко готова менять свою позицию под давлением Запада?

– Я не согласен, это манипуляции, игра слов. Абсолютной независимости в таком буквальном смысле, как себя загнала улитка в раковину, не бывает, в мире такого нет. И даже абсолютная независимость обусловлена рядом экономических, политических и социальных факторов взаимодействия. Поэтому тут скорее некая игра слов, манипуляция.

Когда я говорю о том, что Украина действительно становится независимой, восстанавливая свои базовые критерии, она ведет себя уже как партнер. Ведь я это даже видел по российским телеканалам: Россия в бешенстве не от того, что мы теперь, как вы говорите, зависимы от Европы. Если бы была такая ситуация, то Россия бы в бешенстве не была, она бы вообще в расчет Украину не брала бы, а вела бы переговоры с отдельными [западными] лидерами. А она с каждым днем все больше и больше понимает самостоятельность Украины, что без нее сидеть где-то кулуарно разговаривать с [президентом США Дональдом] Трампом или с [канцлером Германии Ангелой] Меркель – это уже фактически бесполезно.

Украина показывает, что она готова быть сильным партнером для других европейских государств. Вот это я имел в виду. А все остальное – это не есть прошение, все эти финансовые вопросы, связанные с экономикой – это партнерство. Даже там находясь, я чувствовал, что как бы есть взаимный диалог. И понятно, что Украина в такой ситуации в этом партнерстве нуждается. Но это не прошение.

Вы должны понимать, что я находился в той среде, в которой уважать и объективно понимать свою страну, своих лидеров очень неудобно, где каждое действие очень критически оценивается со стороны. Это не оппоненты, это люди, которые не только сделали шаг к предательству, это люди, которые хотят, чтобы каждый день было плохо в Украине. И то я с ними разговаривал, спорил, зная, что мое положение в тюрьме ухудшится, и мои аргументы ими воспринимались, они, конечно, соглашались, понимали объективность моих доводов.

Например, вспоминаю 2016 год, я год уже отсидел, новогодние праздники прошли, мне на этапе говорят: “Что там, тебе Народного Героя Украины дали?” (В ноябре 2015 года Ахтем Чийгоз получил орден Народного Героя Украины – украинскую негосударственную награду, – “Апостроф”). А я же не в курсе был. И я сказал, что если народ Украины считает так, для меня, крымского татарина, это высокая честь. Вы бы видели их лица!

Мне писали дети, простые люди со всего мира. И, конечно, мне это давало поддержку. Я читал своих соотечественников, своих братьев из Украины, мне дети писали из Львова. Один мальчик писал (я обязательно поеду во Львов, я найду этого мальчика): “Дядя Ахтем, я вынужден писать по-русски”. О семье своей писал, о том, что он гордится мной. И пишет в конце: “Если я сделал ошибки, то простите меня”. А я ему через жену ответ даю: “По-русски можешь писать с ошибками, главное – на своем языке ошибки не делать”. Это же письма, которые я получил спустя год-полтора. Сначала в тюрьме мои письма стопками лежали в оперчасти, а мне их не давали. И тогда мне начали писать на Меджлис, а адвокаты мне передавали. Но последние письма за 3-4 месяца до неожиданного вызволения мне принесли с отметкой “проверено”. И там были письма, в том числе из России – Саратов, Рязань. Русские люди выражали мне поддержку, просили извинения за то, что их власть поступила бессовестно, захватив часть Украины и устроив такое против крымских татар здесь, в Крыму.

– Как вы думаете, эти люди пострадали? Их же письма прочитали.

– Дело не в этом! Дело в том, что мне дали эти письма. Я до сих пор ответа не могу найти, почему. Единственное, может быть, кто-то из сотрудников понимал, что, сидя в таких жестких условиях, ряд осужденных проявляют принципиальную позицию. Тот, кто своим интеллектом, своим характером, силой духа может стоять на своей позиции, всегда будет уважаем, даже среди врагов. Только такое у меня объяснение, почему мне за несколько месяцев вернули письма.

– Хотелось бы вернуться к вашей встрече с Куртом Волкером. Говорили ли вы об освобождении других политзаключенных?

– По политзаключенным первая встреча была у Эрдогана. Мы его поблагодарили, и я сразу сказал, что будет очень правильным и символичным, если он примет меры, проведет переговоры по освобождению [украинского режиссера Олега] Сенцова. Я его видел всего один-два раза в самом начале, когда меня посадили. Тогда жесткие условия были. Этот, как у нас говорят, пацан достоин уважения.

– Вы думаете, что у Эрдогана получится договориться с Путиным?

– Ничего невозможного нет. Я и мой народ убедились в этом после моего освобождения. Никто не ждал этого, и вообще я уже подготовил сумку на этап в Сибирь. Все считали, что я сяду – и надолго. ФСБшники мне говорили: “Будешь из “красной” тюрьмы в “красную” двигаться по всей стране (“красная тюрьма” – тюрьма с более жестким отношением к заключенным, – “Апостроф”). И еще не факт, что восемь лет отсидишь – и выйдешь”. Я знал, что это были не угрозы, это принцип их действий. Когда они это говорили, я просто знал, что так и будет, значит, так решено.

И вот сейчас в Крыму истерика у всех дешевок (по-другому не могу назвать, они внутренним миром дешевые, продажные, с ними никто не считается, как решили в Москве – так и будет, но они из себя пытаются что-то корчить, поэтому я их назвал “дешевками”). Я никогда с ними переговоры не вел, потому что я знал, что это бесполезно. Так вот, как бы они против ни были, какую бы истерию все эти годы ни вели, заявляя, что Чийгоз ни при каких обстоятельствах из СИЗО не выйдет, но это [освобождение] стало возможным, и для моего народа и других граждан Украины в Крыму это стало символом.

– И надеждой.

– А надеждой – для всех остальных заключенных. Сейчас мне пачками через жену передают их жены обращения. И на всех встречах я говорю о том, что это долг и обязанность общества и государства [добиваться освобождения других политзаключенных]. Я думаю, что мы добьем.

А с Волкером разговор не шел с точки зрения обещаний и обязательств. Мы свою позицию четко обозначили и хотели больше услышать его позицию.

– Услышали?

– Да. Каких-то опасений или сомнений мы не заметили.

– А какой именно была его позиция?

– По Крыму очень четкая, по отношению к руководству России очень четкая. Он достаточно владеет теми характеристиками, которыми мы обозначили бы ситуацию в России. Он сказал, что обязательно я и Умеров должны посетить Америку, Германию, Францию. Потому что я в открытую сказал, что такие спекуляции, как у [президента Чехии Милоша] Земана, [экс-канцлера Германии, председателя совета директоров компании “Роснефть” Герхарда] Шредера и других, недопустимы, и за их высказывания ответственность несет в первую очередь общество. Я предположил, что в Чехии еще не прошел тот постсоветский синдром в обществе, что они еще имеют много деструктива. И мне попытались сказать, мол, нет, общество не разделяет мнение Земана. Я сказал: “Да, наверное, какая-то часть. Но почему он до сих пор президент?” Мне попытались что-то ответить. Я говорю: “Нет, украинцы своего подлеца [Виктора Януковича] ценой своей жизни, чтобы не позориться на весь мир, вышвырнули. Что мешает это сделать чехам и другим?”

– Наверное, больше ценят свою жизнь.

– Об этом мы тоже говорили. Если европейские народы и нации стали во главу угла теперь ставить свое благополучие, то, может быть, теперь долг Украины помочь им стряхнуть с себя это оцепенение?

– Помочь Чехии?

– Не только Чехии, но и другим странам стряхнуть оцепенение. Сначала они нам демонстрировали эти ценности, к которым мы после распада Советского Союза не очень готовы были. Я имею в виду демократию, права человека, права нации. Мы тогда, может, больше думали, где колбасу найти. А сейчас, если там такая ситуация, может, нам всем вместе это оцепенение помочь с них снять?

– Каким образом?

– Вот как Россия делает? Россия в основном бьет в общество. Потому что она видит проблему общества, создает некие гражданские группы и внутри работает, вносит деструктив, плюс покупает определенных политиков.

– Нам тоже подкупать политиков?

– Не надо нам. Нам надо в самом обществе разработать некий механизм. Я готов ехать, выступать и разговаривать с ними, я буду это делать. Может быть, нам типа десантов туда отправлять и работать с определенными общественными объединениями, потому что мы не можем без них, а они не обойдутся без нас.

– А мы имеем моральное право вмешиваться в политику чужого государства?

– Мы не вмешиваемся в политику чужой страны. Мы пытаемся показать, что мы сейчас в такой ситуации, мы общечеловеческими, общенациональными ценностями руководствуемся, а почему там какие-то группы должны руководствоваться собственным благополучием?

– Но мы же сейчас сами не можем разобраться в своей ситуации…

– Да мы все разобрались! Другое дело, может быть, мы еще не сконцентрировались достаточно. Я не думаю, что в Украине есть какие-либо граждане, которые четко не понимают, что происходит на Востоке Украины или в Крыму. Я думаю, что у них какая-то своя оценка этому. Может, не совсем им это нравится. Это наша, в том числе, задача, поменять их оценки. Но большинство общества четко ориентируется в том, что происходит. Может, концентрации не хватает – это другой вопрос.

– Многие в украинском обществе приходят к той мысли, что эта война выгодна не только России, но и нашей нынешней власти. И такие тезисы очень часто звучат.

– Отдельные высказывания отдельных людей и политиков могут быть. Нам это не нравится, мы бы хотели единства в этих оценках, это да. Но такое бывает. И тут надо нам самим себе задать вопрос: мы сами нашли механизм, чтобы этому политику выразить достаточно убедительную позицию? Вот, например, скоро выборы. Общество готово, учитывая, что у нас сейчас период достаточно высокой степени самосознания, сконцентрироваться и не допустить таких людей к власти?

– Это вы имеете в виду тех, кто может зарабатывать на войне?

– Нет, я имею в виду тех, кто каким-то образом будет использовать эту ситуацию. Кто-то использует, кто-то говорит спекулятивно о ситуации вообще в стране. Я допускаю (я все-таки три года был в изоляции), что война – для кого-то и мать родная. Допускаю. Но давать этому сейчас такую оценку я еще не готов. Я должен некоторые вещи увидеть, оценить.

– Вы Петра Порошенко считаете достойным президентом? Ему стоит идти на второй срок?

– Да.

– Вы верите, что он сможет еще чего-то большего достичь?

– Сперва надо очень четко для себя оценить то, что было до. В лучших условиях, при лучших обстоятельствах те политики, которых выбирала страна, в том числе я как гражданин, не смогли привести к истинной независимости наше государство. Порошенко в тяжелейших условиях смог. Кто-то мне сказал, что армию делает народ. Армию делает лидер государства, президент. Народ – батальоны, сопротивление, народные объединения. Что мешало предыдущим президентам в более хороших условиях создать [армию]? Может, они сами не были готовы? А, может, мы как общество тогда тоже были не готовы, когда делали такой выбор? А теперь мы достаточно оценили, достаточно это повлияло на нас самих, чтобы мы на выборах перестали поддаваться спекуляциям и смогли проявить ту консолидацию, которой нам не доставало.

– Вы по возвращению в Украину на первой пресс-конференции сказали, что нужно говорить “мой президент”, “моя страна”, “мой народ”. Вы считаете правильным говорить “мой президент”?

– Да.

– Это не попахивает каким-то авторитаризмом?

– Нет. Если мы говорим, что народ – основной носитель власти, то выбирая президента, мы выбираем не статиста, не галочку ставим на какой-то период, мы своего президента выбираем. В чем нелогично? Если я поставил галочку и проголосовал за президента, я не за аббревиатуру проголосовал, я за конкретную личность проголосовал. Вот если я это осознанно делаю, то это мой президент. Если я пришел этот бюллетень заполнить и бросить за 100 грн, тогда разве проблема в том, кого мы избрали? Разве эта проблема не начинается с того, что мы так поступили?

Если бы мы и ранее говорили “это – мое государство”, не позволили бы манипулировать этим понятием, может быть, у нас не было бы сконцентрировано в определенных регионах столько сепаратистов? Может быть, мы не давали бы повод, ругая какие-то процессы в государстве? Это наше право – критиковать, ругать. Но наша обязанность – никому не позволять ни на секунду сомневаться в том, что мы за это государство кровь свою прольем. Это мое государство. Если я говорю: “Это мой народ” – это не пафос. Это значит, я ощущаю себя частичкой этого народа. Нам навязывали все время какие-то сомнительные оценки, ценности и это прикрывали некой демократией. Вот вы спросили, не попахивает ли это авторитаризмом. Нет. Авторитаризм и тоталитаризм – там [в России], когда ты – часть быдла, которую воспитывает этот авторитарный режим, и ты думаешь: “Может быть, я пропетляю как-нибудь?”

– Вы не боитесь стать в обществе, так сказать, “порохоботом”?

– Я думаю, тот, кто так обзывается, пусть в первую очередь подумает о своем воспитании. Вот я свои принципы и взгляды три года отстаивал в месте, в котором это граничит с потерей жизни. Те люди, которые с оружием в руках стоят там [на Донбассе], каждый день тоже отстаивают свои принципы, взгляды. Когда ты в таких условиях находишься, то, я думаю, ты меньше подвержен тому, чтобы какие-то ярлыки вешать, а больше принципиально пытаться сформулировать свою точку зрения.

А если каждый будет исходить из шкурных интересов, как вообще тогда это общество формироваться будет? Я знал, что я не сижу, как Чийгоз. Если ты знаешь, что сотни тысяч людей на тебя смотрят, смотрят, как ты будешь их представлять, то ты себе вопрос задаешь: готов ли ты это делать или ты готов скатиться к такой банальной персоне, как Чийгоз, просто отсидеть, и тогда у тебя появится право где-то свои условия попытаться улучшить. Но я чувствовал очень большую ответственность. Когда первый раз увидел родителей в СИЗО два с половиной года назад, я им сказал: “Я больше всего боюсь, что вас больше не увижу”. Отец вообще разругался: “Мы знаем, чем ты занимался, и знаем, за что ты сидишь. И не смей перед ними унижаться”. Супруга приходила, я понимал, насколько ей тяжело. Я понимал, что у меня сыновья остались, которым я должен показывать пример. А мой отец спокойно говорил: “Если ты их правильно воспитал, тогда то, что ты там сидишь, послужит дальнейшим для них ориентиром”. И мне не стыдно за семью. Потому что я считаю, что им не было стыдно за меня, вот это важно.

Были моменты, когда приносили бумагу, и я читал, что я должен сделать [чтобы выйти на свободу], может, со стороны не столь важное – осудить Джемилева, Чубарова, сказать, что Украина неправа. Вроде многие это делают. Но мне настолько становилось противно, что я – это не пафос, я на полном серьезе говорю – готов был скорее стоя умереть, чем эту гнусность подписать.

– Если Путин примет решение создать Крымскотатарскую автономию в Крыму, ваше решение?

– Гипотетически? Я объясню вообще абсурдность появления такого вопроса. Во-первых, нам не нужно, что он там принимает. Если бы мы стояли на таких позициях, мы бы изначально на посылы с той стороны реагировали по-другому. Мы не строили свое национальное движение в той ситуации, которая дала бы возможность сомневаться в действиях крымских татар. Сейчас, например, у нас нет споров относительно земли с Украиной, как это было раньше. Мы сейчас не за участок боремся в каждой семье. Мы сейчас боремся за нашу землю. А вот эту борьбу за свою родину мы не рассматриваем отдельно от Украины, от всего цивилизованного мира. Подыгрывать вору мы не будем.

Почему я сказал “гипотетически”? Казалось бы, Россия насчитывает около 20 субъектов национального характера. Но Крым не вписывается в эту концепцию. Крым не нужен им как кое-либо образование. Крым они сейчас рассматривают как некий такой анклав с ярко выраженным военным обликом.

– Напоследок – расскажите о ваших планах. Чем будете заниматься теперь, после вызволения?

– Я уже сказал, это мой другой этап. Есть вещи, которые грузом на мне лежат – это наши заключенные, и не только политические. Я делить не буду, большинство там крымских татар, но я встречался с другими так называемыми “диверсантами”. Я к [крымскому политзаключенному Владимиру] Балуху имел возможность подойти. Как старосиделец я имел такие привилегии: мог подойти, сказать: “Открой кабинет, мне нужно переговорить”. И я с ними там разговаривал по-мужски. Некоторым я говорил: “Ребята, вы что делаете? Зачем подписываете досудебные соглашения?” В тюрьме ничего тайного не бывает. Если сегодня с тобой опер побеседовал вроде один на один, то ты, если имеешь мозги, должен понимать, что ровно через полчаса все, кому надо, будут знать, в том числе из преступного мира, о чем ты разговаривал. Поэтому обо всех, кто сломался и что-то подписал, буквально через день-два вся тюрьма уже знала. И тебе статус определяли – статус слабого, мягко говоря. Так я говорил: “Как вы можете? За вами целое государство, оно встало очень активно на вашу защиту. Да, может, оно не может сразу заставить выпустить вас, но мы мужчины. Нельзя так поступать”.

– То есть вы хотите таким людям помогать?

– Буду помогать. Моя жена все время имела связь с их женами и выступала как бы адвокатом. Жены к ней обращались, говорили, в каких камерах сидят их мужья, а я имел возможность помочь, чем мог. В тех условиях, в которых мы там все находимся, важно любое внимание.

Например, Руслан Зейтуллаев (фигурант “дела Хизб ут-Тахрир”, которому увеличили срок до 15 лет лишения свободы, – “Апостроф”). Когда меня на спецпост вели, в продоле (тюремный коридор, – “Апостроф”) кто-то кричит: “Ахтем-ага!” Я остановился, посмотрел, а там щупленький мальчик, одни уши торчат. Я говорю: “Чего ты там стоишь?” А его поставили “на шарах”, то есть смотреть, что происходит, чтобы успеть сообщить. Я говорю: “А почему ты “на шарах”?” Он говорит: “Поставили, Ахтем-ага”. Я говорю: “Ты со своим статусом “на шарах” не можешь быть. Разве нет каких-то “простых”, чтобы выполнять эту функцию?” Я обратился, и его сразу убрали. То есть внимание иногда очень важно.

– Вы там были самым главным?

– Честно, да. Это они сами определили, потому что мой процесс шел больше года, и все в тюрьме только об этом процессе и говорили.

– А знание тюремного лексикона вам сейчас как-то помогает в жизни?

– Есть некие обозначения, которые четко выражают понятия, никакое другое слово не раскроет этого (улыбается). Но я старюсь воздерживаться.

– Но иногда очень хочется?

– Потому что оно уж слишком четко обозначает то или другое действие в каком-то человеке. И оно не обязательно матерное, оно просто очень специфическое. И мы все фактически знаем его, просто мы его не употребляем в обычной жизни. Но некоторые слова до того четко определяют твой поступок или действие, твои мысли, что хочется иногда, конечно, применить.

facenews.ua

Шановним патріотам і тим, хто бажає підтримати Україну і знати набагато більше ?!!!!

Підтримай українский проект –лайк на сторінку, ставай одним з нас, ставай поруч з нами!!! Слава Україні!

Приєднуйтесь до обговорення новин у Фейсбуці:  Група УКРАЇНЦІ – ЄДНАЙМОСЯ! Фейсбук. Підтримай Україну! Тисни лайк та поширюй!

Приєднуйтесь до обговорення новин у Фейсбуці: POLITINFO